Горькое вино Нисы [Повести] - Юрий Петрович Белов

Он побыл еще у сестры, понежился на широкой тахте под теплым солнцем. Осенний день был тихим, не предвещал близкой зимы. Хотелось вот так лежать на солнышке, ни о чем не думая.

Огульбике неподалеку пекла в тамдыре чурек. Оттуда тянуло духовитым запахом только что испеченного хлеба.

— Сестра, — позвал он ее, и, когда подошла, вытирая о подол мучные руки и глядя на него с затаенной тревогой, спросил: — Ты осуждаешь меня?

Она сразу поняла, что он не о дяде, а о женитьбе своей.

— Я не судья тебе. Но все говорят, что ты отступил от мусульманских законов…

— Кто — все?

— Ну… — она замялась, — дядя Ходжа-ага и… другие.

— Он вас всех словно веревками опутал, мешает идти, — вздохнул Сетдар. — Немощный старик, а силу такую имеет.

Сестра завернула ему чуреков, сушеного винограда, урюка — гостинцы детям.

— Ты не сердись на меня, — она просительно заглянула ему в глаза. — Может быть, я не понимаю. Но мы туркмены и…

— Да, мы туркмены, — жестко заговорил он, прервав ее, — да, у нас своя история, свои обычаи и традиции. Но мы советские люди — вот что главное. Мы должны вперед смотреть, а не только назад. Прошлое нам дорого, но будущее дороже.

Он не собирался засиживаться у председателя сельсовета, но там оказался директор школы, который знал Сетдара еще мальчишкой. Начались расспросы, стали вспоминать ребят их выпуска — кто кем стал. Разговор затянулся. Договорившись о Ходжакули, чтобы как-то отделить его от мюджевюра, приспособить к делу, лечить, если надо, Курбанов отправился наконец в обратный путь.

За последними домами, за садами потянулись вдоль реки камышовые заросли. Рассказывали, что когда-то в этих тугаях было видимо-невидимо фазанов, теперь же их перевели, и в камышах водились только лягушки да комариные стаи летними вечерами вторили кваканью неумолчным надсадным зудом. Сейчас, в осеннем безветрии, тишина стояла в тугаях.

За поворотом, где дорога начинала подниматься к горам, Курбанов увидел Ходжакули, который жестом просил подвезти его.

— Куда тебе? — сбросив газ и притормаживая, спросил Курбанов.

— Туда, — почему-то вдруг засмеявшись, махнул тот рукой вдоль дороги.

— Ладно, садись сзади, только держись крепче. А то…

Острая боль под лопаткой пронзила его. Не понимая, что случилось, оборачиваясь к неожиданному попутчику и теряя сознание, Курбанов успел спросить:

— Тебя не задело?

Но Ходжакули уже бросился в сухие камыши, и они с шелестом сомкнулись за ним.

Сергей не видел Марину с того самого вечера, когда объявила она ему, что выходит замуж. Он слышал, что муж, ее милиционер, тяжело ранен, хотел навестить Марину, но в последний момент не решился, только прошел под окнами, заглянул — и ничего не увидел за плотными занавесками. А тут неожиданно столкнулся с ней у входа в магазин. Марина осунулась, посерьезнела. Полная сумка оттягивала руку.

— Здравствуйте, Сергей Федорович, — вспыхнув, засмущавшись, проговорила она. — Я вас столько не видела…

— Да время… оно идет, — тоже растерявшись, глупо ответил он.

— Идет, — кивнула Марина, и глаза ее стали грустными, какая-то тень легла на лицо. — Прямо бежит.

— Давайте я вам помогу.

Сергей потянулся к сумке, но Марина отступила, и снова краска смущения залила щеки.

— Ой, что вы, Сергей Федорович, я сама, мне тут недалеко. — И, защищаясь от возможной жалости к себе, от ненужного сострадания, быстро добавила: — Вы не думайте, у меня все в порядке. Наши из бригады помогают, Огульбике наведывается, и вообще… А Курбанов выйдет из больницы — тогда и вовсе хорошо будет.

Она назвала мужа по фамилии, и это сразу отметил Сергей, — какая-то невнятная надежда в нем зародилась, щелочка образовалась в доселе наглухо закрытой двери. Вдруг ожило, затрепетало, забилось в груди прежнее чувство. Он задохнулся, будто кислорода не хватало в воздухе, и с трудом выговорил:

— Марина, послушайте… Если вы… если вам потребуется помощь, вы только скажите, я не знаю, что для вас сделаю. Вы помните тот наш разговор? Я от тех своих слов не отказываюсь…

Во взгляде ее была незлобивая укоризна. Так взрослые смотрят на ребенка, поступившего дурно, понимая, что он всего-навсего ребенок.

— Ну что вы, Сергей Федорович, — мягко сказала она. — У меня же семья на руках.

Горькое вино Нисы

Мы сами выковали чаши

Добра и зла. В них судьбы наши.

Он не знал, что это будет так страшно.

Сердце вдруг сжалось, оборвалось и полетело в бездонную пропасть, все сжимаясь и холодея от падения и ожидания скорого удара о каменный выступ…

Тихо было на лестничной площадке и сумрачно. Лампочка горела далеко вверху, наверное, на четвертом этаже, и сюда достигал уже ослабший, желтый, рассеянный и теней-то не дававший свет. Дверь не была притворена, узкая щель оставалась, и там, где-то в глубине, в комнате или на кухне, горел свет, но и он только угадывался в дверной щели, за темной прихожей, и почему-то именно этот далекий неясный свет внутри квартиры, внутри огромного, крепко спящего дома и вызывал страх.

Но он знал, что самое страшное не это — оно там, за приоткрытой дверью, в освещенной и тихой комнате. Ему надо было туда войти, он сам так решил. Но сознание неизбежности предстоящего не придавало сил, он и шага не мог ступить к этой заклятой двери, возненавидя ее и страшась. И вдруг — удар колокола в ночной тиши — пришла, оглушив, отрезвляющая мысль: «Боже мой, что я делаю? Бежать, бежать, отсюда, пока…»

Сердца не было в груди — только этот колокол ударял беззвучно, разрывая нервы.

«Ведь я все равно не смогу…» — с отчаянием подумал он — и толкнул дверь, пораженный своей неожиданной решимостью.

По-прежнему тихо было на лестничных маршах, сумрачно, мертво, но он уже